Невеста для варвара - Страница 57

Сволочи взломали баграми стеклянный покров протоки, толкаясь шестами, подогнали коч и принялись разгружать трумы. Команда спустилась на берег, дозор ушел в тундру, двое низших чинов взялись сдирать шкуру с оленя, а все остальные столпились возле жарко пылающих головней, дабы не разводить костров.

Покуда сволочи сносили на берег приданое и товар, невеста со служанкой так и стояли на носу коча, оттягивая ту минуту, когда придется навсегда покинуть уже привычную зыбкую палубу и ступить на неведомую заснеженную и промороженную твердь. Пелагея вдруг побежала на корму, скользя катаниками* по льдистой палубе, вытянула руки в ту сторону, откуда пришли, и сорвалась в заунывный бабий причет:

— Ой, маменька да родимая! Ой, да куда же завезли меня, младую! Ой, лихо мне-е-е…

И заслыша ее голос, гулкий и томящий душу, вдруг замерли сволочи с поклажей на плечах, к реке оборотились. Команда, что у пожарища грелась, тоже затихла. Головин подбежал, встряхнул служанку и оборвал заунывную песнь:

— Не смей! Ступай на берег! — И в спину ее. — Госпоже след чум готовить! Иди!

Сам же подошел к Варваре, сказал, глядя в сторону:

— И ты, княжна, ступай… Да ничего не бойся, в обиду не дам.

Она же сама взялась за его руку и пошла к сходням, ибо скользкой была обледеневшая палуба.

А в ушах, будто густая, льдистая вода, все стоял душу раздирающий бабий вой, от коего стыла кровь…

Ивашка свел Варвару на берег, оставил у огня, а команде велел станом становиться. Сам же поискал место, где безопасней будет для невесты чум установить, и угодил ему на глаза уцелевший от огня лабаз. Возле ясачных зимовий лабазы ставили, чтоб мягкую рухлядь мышь не спустила, хлебный и иной припас дикий зверь не достал. Добротно срубленный из тонкого листвяжника и покрытый плахами, он был тесен и низок, однако показался более надежным и теплым, чем войлочное жилище. К тому же здесь хранились пыжик, сухие шкурки молодых оленят и рогожные кули, набитые связками шкурок песцовых, — ясак, верно подготовленный к отправке рекою, но оставшийся здесь из-за начавшейся распри.

Между тем судно опорожнили, и сволочи, получив согласно уговору купчую грамоту и полный расчет, выторговали себе два английских ружья с припасом, за рубль уступили Головину матку-компас, ибо на коче их было два, и в тот же час отчалили. Дошлые и опасливые, они ни за что не хотели оставаться возле сгоревшего ясачного зимовья и пошли на другой берег губы, дабы там подыскать потаенное место для зимовки, а капитан уже не властен был над ними.

Когда коч растворился в зыбкой желтоватой ночи, а потом стих скрип уключин и шорох ледяного крошева, вдруг навалилось томительное, тревожное безмолвие, озаренное багровым светом тлеющих углей пожарища. Будучи на судне, на зыбкой палубе, Головин ощущал относительную безопасность, а возможность передвигаться днем и ночью, плеск весел, шорох паруса или тугой звон канатов, когда шли бурлачным ходом, вселяли известное морякам чувство хода. И оно, это чувство, давало весьма зримую надежду рано или поздно достичь заветной последней пристани.

И вот теперь, оказавшись на суше, на заснеженном берегу протоки, он внезапно ощутил, как резко и в единый миг остановилось всякое движение и кучка людей, жмущихся к огню, вкупе с горою имущества сделалась тяжкой, неподъемной, ровно каменная глыба. Головин ходил возле ящиков с винтовками, бочек, кип и мешков, товара бесценного в полунощной стороне, и думал, что теперь делать с этим добром. Выгодно поменяв его на мягкую рухлядь, можно было скоро обогатиться, коль доставить ее в Петербург и там продать.

И денег бы, пожалуй, хватило, чтоб построить каравеллу…

Однако Головин теперь не собирался заниматься купечеством, да и товар был чужим, принадлежал Брюсу и, с трудами великими привезенный сюда, вдруг стал никчемным и малополезным, ибо предназначался, чтоб посеять вражду, учинить войну туземцев. А она уже давно разлилась по тундре, и ныне сей груз становился опасным, как масло, подлитое в огонь. Тащить его далее с собой уже не имело смысла. Хуже того, обоз не только скует движение — столь драгоценный товар может стать приманкой для той или иной воюющей стороны либо просто для разбойничьих шаек туземцев, коими было пограблено и сожжено ясачное зимовье. Они, как волки за стадом оленей, будут идти вослед и при случае отбивать нарты с грузом или устраивать засады.

Как ни прискорбно, а от сего добра след избавиться и далее идти налегке…

Команда, уставшая от солонины, тем часом наварила полный котел мяса, Головин позволил налить всем по чарке, однако веселья не получилось, люди говорили вполголоса, прислушивались, вглядывались в мельтешение ночных теней и не оставляли ружей. Непроизвольно они жались друг к другу, и даже невеста со служанкой, обычно державшиеся поодаль от мужчин, не захотели уединяться в приготовленном для ночлега лабазе и долго оставались возле пожарища. Только заметил Ивашка, княжна будто бы не подпускала к себе Пелагею, сторонилась ее, и потому весь вечер пробыла возле его плеча. Время от времени, лишь краем глаза, Головин зрел ее лик под покровом, озаренный багровым пламенем и оттого золотисто мерцающий, как у хрустального изваяния в подземном храме югагирской пророчицы Чувы.

Только слепой югагир, не притрагиваясь ни к пище, ни к питью, ходил окрест, нюхал стылый воздух и, по всему видно было, поджидал кого-то.

Отогревшись, девицы забрались в лабаз, ближе к полуночи офицеры и нижние чины остались у огня, Лефорт же сменил дозорных и выставил усиленный караул. Посидев под арестом в труме коча, он более подлых разговоров не заводил, вел себя учтиво, однако помнил о предстоящей по возвращении в Петербург дуэли. То, что было известно из предсказаний Тренки, Головин с Лефортом не обсуждал, однако тот сам о многом догадывался и теперь, взирая на пожарище, получил догадкам своим явное подтверждение.